Мимо, мимо.

Вольфганг Борхерт

Иногда он встречался с самим собой. Кривоплечий, неслышными  шагами шел

себе навстречу, волосы у  него  были слишком длинные,  закрывали  одно  ухо;

пожимая себе руку, не очень крепко, он говорил:

     -- Здравствуй.

     -- Здравствуй. Ты кто?

     -- Ты.

     -- Я?

     -- Да.

     Тогда он говорил сам себе:

     -- Почему ты кричишь временами?

     -- Это зверь.

     -- Зверь?

     -- Зверь -- голод.

     Тогда он спрашивал себя:

     -- почему ты так часто плачешь?

     -- Это зверь! Зверь.

     -- Зверь?

     -- Зверь -- тоска по родине. Он  плачет. Зверь -- голод кричит. А зверь

я -- он удирает.

     -- Куда удирает?

     -- В  ничто. Нет  прибежища в бегстве. Повсюду я встречаю себя. Большей

частью  по  ночам.  Но приходится  удирать все  дальше. Зверь-любовь хватает

тебя, но  зверь-страх лает под окном, за  которым  живет  девушка и стоит ее

кровать. Потом хихикает дверная ручка, и  ты  удираешь. И  опять гонишься за

собой.  В брюхе у тебя зверь-голод, в  сердце-зверь-тоска. И нет прибежища в

бегстве. Все время натыкаешься на себя. Всюду. От себя не убежишь.

     Временами он встречался с собою. А потом опять удирал.  Свистя проходил

мимо окон  и  кашлял мимо  дверей.  А временами  чье-то сердце, чья-то  рука

удерживала его  на ночь.  Или рубашка,  соскользнувшая с плеча,  с груди,  с

девушки. Временами  одна  из  них  удерживала его  на  ночь.  И тогда  среди

поцелуев он  забывал о другом,  которым  был  сам,  если  девушка всей душой

льнула к нему. И  смеялась.  И страдала.  Хорошо,  когда  рядом  было  такое

существо с длинными волосами в светлом белье. Или некогда светлом, да еще  в

цветочках. А если у нее вдобавок была губная помада, совсем  хорошо. Пестрое

что-то поблизости. И  в темноте хорошо,  если кто-то  прильнет к тебе, тогда

темнота  не так огромна.  И тогда не так холодно  в  темноте.  Губная помада

тогда рисует маленькую печурку на ее  губах. Пышущую жаром. Как это хорошо в

темноте. А белья тогда совсем не видно. Как-никак возле тебя человек.

     Он  знал одну  девушку, и  летом кожа  у  нее  была как плод шиповника.

Бронзовая.  А в  волосах  у  нее, это шло от цыган, было больше синевы,  чем

черноты. И они были как лес: густые. На  руках у нее, как перышки только что

вылупившегося цыпленка,  росли светлые  волоски, а  голос  был  приятен, как

голос портовой девчонки. И при этом она ни о чем не знала. И звали ее Карин.

     А другую звали  Али, и  ее белокурые  волосы были  светлы, как  морской

песок. Смеясь, она морщила нос,  и еще она кусалась. Но потом появился некий

человек, он был ее мужем.

     А возле одной  двери вечно стоял  худой серый  человечек, становившийся

все меньше и меньше, он говорил:

     -- Отлично, мой мальчик.

     Позднее он узнал: это был его отец.

     А  ту,  с ногами, с  беспокойными, как палочки барабана, звали  Карола.

Ноги  точно  у лани, нервные. Ее  глаза сводили с ума.  А передние зубы были

немного раздвинуты. Эту он знал.

     И старичок временами говорил по ночам:

     -- Отлично, мой мальчик.

     Одна, он бывал у нее, была широка в бедрах. От нее пахло молоком. Имя у

нее было хорошее,  да только он его позабыл. Мимо! По утрам иногда удивленно

пели овсянки, но его мать  была  далеко,  а серый  худой старичок  ничего не

говорил. Потому что никто не проходил мимо.

     И ноги его, казалось, шагали сами по себе: мимо, мимо.

     А утром овсянки уже знали: мимо, мимо.

     И телеграфные провода жужжали: мимо, мимо. И старичок ничего  больше не

говорил: мимо, мимо.

     И девушки по вечерам прижимали руки к алчущей коже: мимо, мимо.

     И ноги шагали сами по себе: мимо, мимо.

     Когда-то у  него был брат. И он дружил с ним. Но потом, жужжа, как злое

насекомое,  по воздуху  пролетел  кусок  металла  и угодил в  него. И  кусок

металла, как дождевая капля, шлепнулся  о человеческую кожу: и кровь как мак

расцвела  на снегу. Небо было из ляпис-лазури, но на крик оно не отозвалось.

И последний крик,  который он прокричал, был  не  родина. Не  мать и не бог.

Последний крик был остер и  горек, как укус: зря я пропал. Тихое проклятие и

опять: зря.

     И этот крик замкнул его уста. Навек. Мимо.

     А  худой серый старичок, его отец, никогда больше не говорил: "Отлично,

мой мальчик." Никогда. Все прошло, мимо, мимо.

     Перевод Н. Ман