Экзистенциальная психология — что в ней есть для нас?

Американский психолог, один из основателей гуманистической психологии и создатель всем известной «пирамиды потребностей» Абрахам Маслоу рассказывает, что европейские экзистенциалисты дали психологии, какие ограничения человеческого мышления они помогли нам увидеть и от каких подделок и фантазий отказаться, и почему болезненная утрата иллюзий и мучительное открытие самого себя в конечном счете могут оживить человека и придать ему сил.

Экзистенциальная психология — что в ней есть для нас?

Я не являюсь ни экзистенциалистом, ни прилежным и полным последователем этого движения. В экзистенциальных рассуждениях я нахожу много чрезвычайно сложного или даже невозможного для понимания, такого, с чем я даже не пытаюсь бороться.

Я должен также признать, что изучал экзистенциализм не ради него самого, а, скорее, в духе вопроса: «Что в нем есть для меня как для психолога?» — пытаясь перевести это в те термины, которые я смог бы использовать. Возможно, именно поэтому я счел его не столько абсолютно новым открытием, сколько акцентом, подтверждением, заострением и переоткрытием тенденций, уже существовавших в американской психологии.

По этим и другим причинам чтение трудов экзистенциалистов для меня очень интересный, доставляющий удовольствие и поучительный опыт. И я думаю, что это также справедливо для многих других психологов, особенно для тех, чьи интересы лежат в сфере теории личности и клинической психологии. Этот опыт обогатил, углубил и скорректировал мои взгляды на личность человека, даже хотя и не сделал необходимыми какие-либо фундаментальные реконструкции.

Сначала позвольте мне определить экзистенциализм так, как я это понимаю. Для меня это означает, по существу, акцент на понятии идентичности, самобытности и переживании себя собой как sine qua non (непременное условие) человеческой природы и любой философии и науки о человеческой природе. Я взял эту концепцию за основу отчасти потому, что я понимаю ее лучше, чем такие термины, как сущность, существование и онтология, а отчасти потому, что я также чувствую, что с ней можно работать на эмпирическом уровне, и если не сегодня, то в ближайшем будущем.

И как это ни парадоксально, американцы тоже были захвачены поиском человеческого «Я» (Олпорт, Роджерс, Гольдштейн, Фромм, Уилис, Эриксон, Хорни, Мэй и др.). И я должен сказать, что эти авторы более понятны и они более близки к конкретике и, таким образом, в большей мере являются эмпириками, нежели, например, немцы Хайдеггер и Ясперс.

(1) Вывод номер один состоит в том, что европейцы и американцы теперь не так далеки друг от друга, как было вначале. Мы, американцы, «все время говорили прозой, не зная об этом». В некоторой степени, это спонтанное развитие в разных странах само по себе является индикатором того, что разные люди независимо друг от друга пришли к одинаковым выводам, и это означает, что они реагируют на что-то реально существующее во внешнем мире.

(2) Я думаю, этой реальностью является глобальное разрушение всех источников ценностей, лежащих вне индивида. Многие европейские экзистенциалисты остро реагируют на вывод Ницше о том, что Бог умер, и, возможно, на то, что то же самое произошло и с Марксом. Американцы поняли, что демократия в политике и процветание в экономике сами по себе не решают никаких базовых ценностных проблем. Людям некуда обратиться, кроме как внутрь себя, к самости как локусу ценностей.

(3) Для психологов чрезвычайно важно, что экзистенциалисты могут совместить психологию с философскими основами, чего пока не удается сделать другим. Логический позитивизм был ошибкой, особенно для клинических и психологов, работающих над проблемой личности. В любом случае основные философские проблемы будут снова подняты для обсуждения, и, возможно, психологи перестанут полагаться на псевдорешения или на неосознанные, непроверенные философские концепции, которые они подхватывают, как дети.

(4) Другое выражение сути (для нас, американцев) европейского экзистенциализма состоит в том, что он непосредственно имеет дело с тем затруднительным положением, в котором находится человек из-за разрыва, существующего между человеческими желаниями и человеческими возможностями (между тем, каким действительно является человеческое бытие, каким бы он хотел, чтобы оно было, и тем, каким оно могло бы быть). Это не настолько далеко от проблемы идентичности, бытия собою, как может показаться на первый взгляд. Личность является одновременно действительно существующей и потенциально возможной.

У меня нет сомнений в том, что серьезный интерес к этому противоречию совершит революцию в психологии. Различные направления, например проективные методы изучения, концепция самоактуализации, исследования пиковых переживаний (в которых через эту пропасть перекинут мостик), юнгианская психология, различные теологические размышления — подтверждают такой вывод.

И не только этот, также поднимается вопрос методов интеграции двойственной натуры человека, его низменности и возвышенности, его животной и богоподобной природы. В целом большинство философских и религиозных течений как на Востоке, так и на Западе разделяют эти две тенденции, уча тому, что стать «возвышенней» — значит отвергнуть и подчинить «низшее». Однако экзистенциалисты учат, что обе эти тенденции совместно определяют человеческую натуру. Ни от чего не нужно отрекаться; нужно добиться объединения. Кое-что о техниках такого объединения нам уже известно, мы знаем об озарении, об интеллекте в широком смысле этого слова, о любви, о творчестве, о комедии и трагедии, об игре, об искусстве. Я подозреваю, что мы гораздо сильнее фокусируем исследования на интегративных техниках, чем это было раньше.

(5) Из этого вытекает естественный интерес к идеальному, подлинному или совершенному бытию человека, изучению человеческих возможностей как в некотором смысле существующих сейчас, присутствующих в настоящий момент, в настоящей познаваемой реальности. Это также может показаться пустыми словами, но это не так. Уточню, что это лишь современная формулировка старого вопроса, до сих пор оставленного без ответа: «В чем цели терапии, образования, воспитания детей?»

Это также подразумевает другую истину и другую проблему, которая требует к себе настоятельного внимания. Практически каждое серьезное описание «подлинной личности» подразумевает, что в силу того, что эта личность стала такой, изменяется ее отношение к окружающим людям и обществу в целом. Она не только различными путями выходит за границы себя, но и за границы своей культуры. Она сопротивляется приобщению к какой-либо культуре. Она все более отделяется от своей культуры и общества. Она становится немного более представителем биологического вида и немного менее членом своей локальной группы. Мне кажется, что большинство социологов и антропологов примет это с трудом. Поэтому я с уверенностью ожидаю возникновения полемики по этому вопросу.

(6) От европейских авторов мы можем и должны позаимствовать серьезный акцент на том, что они называют «философской антропологией», которая является попыткой дать определение человеку, обозначить разницу между человеком и другими биологическими видами, между человеком и другими объектами, между человеком и машиной. Что является его уникальными и определяющими характеристиками?

В целом это задача, от которой американские психологи отвернулись. Ученые бихевиористских направлений не продуцируют таких определений, по крайней мере таких, которые можно было бы воспринимать всерьез. Образ, созданный Фрейдом, очевидно, не может помочь в решении этой задачи, он оставляет за бортом стремления человека, его мечты, его высшие качества. Вне сомнения, конечно, остается тот факт, что Фрейд снабдил нас наиболее всесторонней системой психопатологии и психотерапии, как отмечают современные эго-психологи.

(7) Европейцы несколько иначе ставят акцент на самосовершенствовании, отлично от того, как это делают американцы. Как фрейдовские теории, так и теории самоактуализации и личностного роста в этой стране говорят в большей степени об открытии себя (представляется, как некто сидит и ждет, что его откроют) и открывающей терапии (снимая верхние слои, вы найдете то, что спрятано под ними). Однако, с другой стороны, сказать вслед за европейцами, что самость — это проект и всецело создается непрерывным выбором самой личности, несомненно, будет преувеличением в связи с тем, что мы знаем, например, о генетической детерминации личности. Такое столкновение мнений является проблемой, которую нужно решать на эмпирическом уровне.

(8) Еще одна проблема, в которую мы оказались погружены, — проблема ответственности и неотрывно связанные с ней проблемы силы духа и человеческой воли. Возможно, это имеет отношение к тому, что психоаналитики теперь называют «силой эго».

(9) Американцы прислушались к призывам Олпорта идеографической психологии, но не так уж много сделали в этом направлении. Даже клинические психологи. Теперь у нас есть дополнительный толчок в этом направлении, полученный от феноменологов и экзистенциалистов, такой, что сопротивляться ему будет очень трудно, на самом деле я думаю, что теоретически сопротивляться будет невозможно. Если изучение уникальности индивида не подходит для того, что мы называем наукой, то тем хуже для науки. Ей тоже придется претерпеть новое рождение.

(10) Феноменология имеет свою историю в американском психологическом мышлении, но в целом, я думаю, она уже зачахла. Европейские феноменологи со своими мучительно аккуратными трудоемкими демонстрациями могут научить нас, что лучший способ понимания бытия другого человека, или, по крайней мере, способ, необходимый для постановки некоторых предположений, состоит в том, чтобы оказаться в его Weltanschauung (мировоззрении) и стать способным увидеть его мир его глазами. Конечно, такой вывод покажется грубым для любой позитивистской философии науки.

(11) Акцент экзистенциалистов на полной изолированности индивида — полезное напоминание тем из нас, кто работает над будущими концепциями принятия решений, ответственности, выбора, роста, самостоятельности и самобытности. Это делает также более сложной и более восхищающей тайну отношений между одиночествами через, например, интуицию и эмпатию, любовь и альтруизм, отождествление с другими и общую гармонию. Мы считаем это само собой разумеющимся. Будет лучше, если мы будем относиться к этому как к чуду, которое необходимо объяснить.

(12) Еще одно предположение экзистенциалистов, я думаю, можно выразить очень просто. Такие качества жизни, как серьезность и глубина (или, возможно, «трагический смысл жизни»), противопоставлены мелкому и поверхностному существованию, которое является лишь способом сужения жизни, защитой от основных проблем бытия. Это не только литературные понятия. Это имеет реальное операциональное значение, например в психотерапии. Я (и другие) все больше и больше убеждаемся в том, что сам факт трагедии иногда может иметь терапевтическое воздействие, и что, по-видимому, терапия часто кажется более эффективной в работе лучше с людьми, которых привела боль. Это проявляется тогда, когда защита поверхностной жизни не срабатывает так, как должна была бы, и приходится обращаться к глубинам. Поверхностность в психологии также не срабатывает, как это очень доступно показали экзистенциалисты.

(13) Экзистенциалисты помогают нам увидеть ограничения вербальной, аналитической, концептуальной рациональности. Они примыкают к существующему сегодня в психологии направлению, призывающему вернуться к первичным переживаниям, которые предшествуют любой концептуализации или абстрагированию. Это схоже с тем, за что я, как мне кажется, вполне справедливо критикую сам способ мышления западного мира, типичный для двадцатого века, включая ортодоксальную позитивистскую науку и философию, которые нуждаются в серьезной перепроверке.

(14) Возможно, самым важным из всех изменений, спровоцированных феноменологами и экзистенциалистами, является запоздалая революция в теории науки. Мне не следовало бы говорить «спровоцировано», скорее, «поддерживается», потому что есть множество других сил, которые также помогали разрушать официальную философию науки, или «саентизм». Это не только картезианский раскол между субъектом и объектом, который нужно преодолеть. Имеют место и другие радикальные изменения, которые стали необходимыми благодаря включению души и непосредственного опыта в реальность, такая перемена будет воздействовать не только на психологию как науку, но и на другие науки.

(15) Я подошел к тому моменту в экзистенциальной литературе, который оказал на меня наиболее сильное воздействие, а именно, проблема будущего в психологии. Не то чтобы эта, как и все другие проблемы и идеи, о которых я упомянул здесь, были совершенно мне незнакомы, мне кажется, они известны любому серьезно изучающему теорию личности. Рукописи Шарлоты Бюлер, Гордона Олпорта и Курта Гольдштейна должны подвести нас к необходимости пытаться преодолеть затруднения и включить динамическую роль будущего в существующую сейчас личность. Например, рост, становление и потенциал обязательно указывают на будущее — так же, как и понятия возможностей, надежды, желания, фантазии; редукция к чему-то конкретному — это потеря будущего; угроза и опасение также ссылаются на будущее (нет будущего = нет неврозов); понятие самоактуализации бессмысленно без соотнесения с ныне действующим будущим; жизнь может быть гештальтом во времени и т.д. и т.д.

Тем не менее то, что эта проблема занимает у экзистенциалистов центральное значение может кое-чему нас научить, например статья Эрвина Страуса в книге «Экзистенция». Я думаю, что будет справедливо сказать, что ни одна из теорий в психологии не будет полной, если она не будет включать идею о том, что будущее человека всегда вместе с ним, динамически активное в любой момент настоящего времени. В этом смысле будущее можно трактовать как внеисторическое в понимании Курта Левина. Также нам необходимо осознать, что только будущее в принципе неизвестно и непознаваемо, что означает, что все привычки, защитные механизмы и механизмы подражания недостоверны и сомнительны, так как они основываются на прошлом опыте. Только гибкая творческая личность может действительно управлять будущим, только тот, кто может смотреть в лицо новому с уверенностью и без страха. Я убежден, что многое из того, что мы сейчас называем психологией, является изучением хитростей, которые мы применяем, чтобы избежать страха абсолютной новизны посредством веры в то, что будущее будет таким же, как и прошлое.

Я пытался сказать, что любой европейский акцент имеет свой американский эквивалент. Я не думаю, что это стало достаточно ясным. Я рекомендовал Ролло Мэю американский сборник, на который он уже ссылался. И конечно же, большая часть написанного демонстрирует мою надежду на то, что мы являемся свидетелями расширения психологии, а не появления нового «изма», который может оказаться как антипсихологическим, так и антинаучным.

Возможно, экзистенциализм не только обогатит психологию. Он может оказаться также добавочным стимулом к учреждению новой ветви в психологии, психологии полностью развитой и подлинной личности и ее способа существования. Сутич предложил назвать это онтопсихологией.

Конечно, все более и более очевидным кажется, что то, что мы называем «нормальным» в психологии на самом деле является психопатологией обычного, такой недраматичной и настолько широко распространенной, что мы обычно даже не замечаем этого. Экзистенциальное изучение аутентичной личности и аутентичного бытия помогает бросить подделки, жизненные иллюзии и страхи в огонь, который помогает увидеть их как болезнь, пусть даже и широко распространенную.

Я не думаю, что нам нужно слишком серьезно воспринимать европейских экзистенциалистов, твердящих о страхе, страдании, болезни и тому подобном, единственным средством против которых, по их мнению, является выдержка. Это высокоинтеллектуальное хныканье на возвышенные темы оказывается вечным источником неудач в работе. Они должны научиться у психотерапевтов тому, что утрата иллюзий и открытие самого себя, такое болезненное вначале, в конечном итоге может оживлять и придавать сил.

источник